Религия и насилие

Религия и насилие

После трагических событий в Америке и в Москве стало очевидно, что терроризм представляет собой особую опасность в современном мире. Соответственно, для того, чтобы социум выжил и продолжил свое поступательное развитие сегодня, как никогда ранее необходимо мобилизовать весь потенциал ненасилия, имеющийся в мировой культуре. И, в первую очередь, это относится к религии, лежащей в основании той или иной цивилизации. Однако, не-насилие, как явствует из истории термина и этимологии слова, в начальном пункте представляет собой оппозицию насилию, его отрицание. Поэтому, чтобы определить качественные границы и содержание потенциала ненасилия в культуре, необходимо явно представлять себе природу насилия.  

Итак, как возможно насилие? Очевидно, необходимым условием насилия является разрушение предшествующих гармоний природы. Дело в том, что в природе агрессия подстрахована, она замкнута в круг самопогашения. Волк-самец не нанесет завершающего смертельного удара, не вопьется зубами в подставленное горло побежденного соперника, застывшего в спасительной позе подчинения. Он не сможет этого сделать, ибо определенное телодвижение соперника действует как блокиратор, находящийся за пределами каждой отдельной особи - в теле вида.[i] С появлением разума видовой пульт управления разрушается, распадается как атомное ядро. Понятно, что реликтовый ограничитель агрессии сделал бы насилие невозможным, другое дело искусственные, эрзацные ограничители вроде жалости или совести.  

Так в качестве одного из важнейших условий возможности насилия появляется то, что можно назвать разрушением тела вида. Дело в том, что в природе, несмотря на имеющиеся антагонизмы, противоречий нет. Противоречия существуют только в человеческом мышлении и действии. Порядок социальности легализует парадоксальное для природы состояние. Теперь уже принятие жертвенной позы не только не парализует агрессора, но наоборот, приводит к ожесточению атаки. Только человеческая ярость глуха и слепа, ибо у нее предварительно обрублены "органы чувств", разрушены видовые панели сенсорного управления. Более того, насилие к себе манит. Неслучайно то, что наиболее кассовые фильмы сплошь натуралистичны, полны маниакально окрашенных сцен насилия. Драматурги планеты придумывают все более изощренные варианты атаки на невинных персонажей, и волей-неволей становятся высокооплачиваемыми разработчиками оригинальных способов насилия.

Быть может, глубина разобщения человеческих тел друг от друга лучше всего демонстрируется на опытах американского ученого Торндайка с крысами.[ii] Две клетки с крысами отделены друг от друга прозрачной перегородкой. Настил первой клетки представляет собой сплошной электрический стул. На него подается ток с возрастающим напряжением. По мере того как усиливаются мучения крыс возрастает и беспокойство в соседней клетке. Мучение сородичей провоцирует крыс на имитацию того же состояния. С разными вариациями он проявляется у всех высших животных, демонстрируя реальность существования тела вида, и отсутствует только у человека; только человек может быть спокойным наблюдателем мучений или даже извлекать из них определенные проценты наслаждения. Вероятно, именно в этом смысле следует понимать утверждение Ж.Дерриды: «Жестокость есть сознание, это выставленная на показ трезвость мысли».[iii]

Итак, насилие возможно потому, что тип поведения людей принципиально отличается от поведения животных; насилие есть чисто человеческое достояние. Так же, как мы способны заниматься любовью в любое время года, мы способны и убивать себе подобных безо всяких природных ограничений. В этом смысле развязывание насилия не требует никаких усилий, оно преднаходимо как простая данность. Усилия, и притом непрерывные, требуются для того, чтобы связать насилие и удержать его в путах искусственного связывания. И в этом смысле, природу религии можно уяснить лишь в контексте ее оппозиции к насилию. Наряду с обещанием бессмертия, оправданием религии, несомненно, является ее особая роль в локализации и блокировании насилия.  

Уже ранние формы религии демонстрируют своеобразные шедевры обуздания насилия. Общеизвестно, что источником древнегреческой трагедии, ставшей, в свою очередь началом искусства как такового, были древние оргиастические мистерии, посвященные богу Дионису. В своей исходной форме это было общенародное религиозное действо, воспроизводившее мифическую историю убийства древнего бога Загрея (ипостась Зевса) и его последующего воскрешения в новом качестве. Первый акт этой древней трагедии (убийство бога) осуществлялся как всенародная исступленная оргия, на время которой отменялись все половые ограничения, в том числе – кровнородственные; люди пили кровь и пожирали мясо растерзанных тут же священных животных, открыто прелюбодействовали; нередко были и человеческие жертвы, сопровождавшиеся каннибализмом. Но исступление затухает, наступает мучительное раскаяние: акт второй – плач об умершем боге и содеянном «грехе», всенародная скорбь. И, наконец, кульминация: возвращение в мир обновленного бога, всеобщее примирение и ликование.[iv] Перед нами блестящий образец логики апофатического доказательства: вы люди считаете, что заповеди, которые идут от бога-тотема насилуют вашу самость, что ж – убейте и съешьте его, и только тогда вы поймете, что этим вы изнасиловали самого себя. Так же Господь Иисус Христос принял на себя все насилие мира, собрал его в одну точку и искупил своей смертью («смертью смерть поправ»).

История человечества отражает не только хронологию кровавого насилия, но и эволюцию отношения культуры к этому явлению. В древних культурах в качестве доминирующего во взаимоотношениях между людьми служил принцип реванша (неадекватного возмездия).

В последующем (вплоть до наших дней) в европейской традиции пространство нравственных и правовых отношений конституируется вокруг ветхозаветного принципа, ограничивающего возмездие: «Око за око, зуб за зуб» и не более.  

Радикальный поворот в отношении к насилию знаменует новозаветный принцип всеобщей любви. Он опирается на следующее фундаментальное обстоятельство: поскольку силы зла не вещественны, постольку их нельзя искоренить лишь физическими средствами. Открывается принципиально иной путь преодоления насилия: бороться со злом в человеке, любя человека и преодолевая его пороки. Ядром христианства является любовь-агапе, понимаемая как духовное единение. Агапе – жертвенная, нисходящая любовь. Любить врага – означает простить ему прежние злодеяния. Простить не в том смысле, как если бы этих злодеяний не было или прощающий готов был бы примириться с ними, а в том, чтобы они перестали быть абсолютной преградой для человеческого единения. Следовательно, в соответствии с христианской логикой насилия как онтологически значимого обстоятельства больше не должно существовать. Отсюда, если насилие произошло, то онтологически ему не может быть найдено никакого оправдания. Развивая христианский идеал ненасилия, Достоевский, выбрав в качестве кванта насилия слезинку ребенка спрашивает, с какой минимальной величины насилия мир перестает нас устраивать, обнаруживает свою неустроенность, теряет определенность своих форм. И получается, что порядок бытия может быть нарушен присутствием одного единственного атома зла в мире – того самого, что вызвал слезинку ребенка, упавшую на краеугольный камень основания бытия. А дальше мы легко переходим от минимальных величин к астрономическим и запредельным. Если архаический социум в практике жертвоприношения умел нейтрализовать атом зла «в начале», принесением в жертву тотема, то в наше время насилие, не встречая противоядия, свободно циркулирует по телу социума, и это положение не могут исправить даже миллионные кровавые жертвы, к которым человечество уже давно привыкло. Поэтому насилие действительно стало неоправданным и неспасительным.

Наряду с христианством, значительный потенциал противодействия насилию несут и иные религии. Обратимся к исламу. Ведь мусульмане – наши сограждане и ближайшие соседи. Будем так же откровенны, что из всех образов нехристианских религий, существующих в европейском сознании, наиболее негативно окрашен - образ ислама. Именно на него многие “горячие головы” пытаются сегодня взвалить вину за всем известные дикие террористические акты. Однако Коран ограничивает насилие, не столько предписывая возмездие за убийство, сколько принимая его как правовую реальность. Он признает справедливость равного воздаяния, поскольку оно сужает насилие, вводит его в контролируемые рамки: “Кто убил душу не за душу или не за порчу на земле, тот как будто бы убил людей всех.”[v] Очевидно, демифологизации должно быть подвержено понятие «джихада», «священной войны». В представлении большинства людей, не имеющих отношения к исламу, слово "джихад" имеет только одно значение - "священная война против неверных". Однако, на самом деле, слово "джихад" дословно переводится с арабского как "усилие". В религиозном контексте оно означает усилие верующего на пути к Богу, «великую войну», которую каждый верующий мусульманин должен вести внутри самого себя против своих пороков, невежества и зла. «Малая священная война» ведется против тех, кто отрицает веру и истину, насаждает ложь, жестокость и нетерпимость, кто стремится противопоставить народы, лишить их свободы. Джихад - это всегда война против зла, насилия. Насилие в исламе позволено применять только в крайнем случае и только против тех, кто наглядно доказал свои злые намерения, кто является агрессором, насильником, убийцей. Во всех остальных случаях, шариат призывает к терпимости и увещеванию.  

В исламе не может быть резкого противостояния между церковью и обществом. Религиозная организация здесь изначально слита с организацией социальной. Зависимость духовенства от общества, их невыделенность из общества не создает напряжения между религией и обществом. В этом смысле исламская система оказывается значительно устойчивей, чем христианская. К примеру, ни один мусульманский монарх не мог позволить себе такое вторжение в сферу жизни своих подданных, как Петр I. Мусульманская власть реально очень ограничена, скована жесткими, хотя и невидимыми с первого взгляда силами. Общество признает государственную власть, но еще больше оно признает шариат. Частная жизнь людей идет своим чередом, независимо от смены династий, завоеваний, которые вроде бурь на поверхности моря, спокойного в своих глубинах, ибо основана эта жизнь, прежде всего, на сакральном и вечном порядке шариата.

Ненасилие укоренено так же и в мусульманской антропологии. В ней отсутствует представление о греховной природе человека. Напротив, ислам основан на доверии к человеку. Презумпция честности, как она проявляется в исламе, не предполагает, как правило, документального заверения этой честности. Предполагается, что человек «честен перед Богом», поскольку этой культуре настолько привычен императив намерения, как сообразного велению Бога действия , что она как будто не обращает внимания на документальную подстраховку, позволяющую объективно оправдать себя перед лицом возможного обвинения. К примеру, как известно, исламское судопроизводство, в отличие от западного, построено на институте свидетелей, а не документальных улик.[vi] Когда истец предъявляет иск, а ответчик желает доказать свою правоту, каждый из них должен привести свидетелей, судья же, выслушивая их показания, выносит решение, не занимаясь разысканием улик и не обязательно обращаясь к документальным свидетельствам. Конечно, это преобладающая тенденция, а не абсолютное правило, и тем не менее она весьма показательна.

Более того, свидетельство, согласно исламским представлениям, играет свою роль не только в делах земных (в судопроизводстве), но и в таком важнейшем для человека, во всяком случае, человека верующего, деле, как определение его загробной судьбы. Согласно Сунне, если во время похорон мусульманина три его соседа засвидетельствуют, что это добрый человек, ему обеспечен рай; если же трое скажут, что это плохой человек и он совершал злые поступки, ему обеспечен ад. В данном случае загробная судьба человека решается свидетельствованием соседей до Страшного суда. В связке «намерение-действие» намерению даже отводится ведущая роль. Действия расцениваются по богоугодным намерениям. Именно на этой позитивной антропологии основана известная стабильность исламской цивилизации, выраженная в формуле «В Багдаде все спокойно». 

В пророчествах говорится, что ребенок будет играть со змеей, волк и овца будут пить из одного источника. Значит, необходимо, чтобы змея и волк приспособились к ненасильственному со-бытию, не говоря уже о людях. Для преодоления вражды и недоверия, выраженному в ироничной фразе «Все люди братья, но не все по разуму», мы должны до некоторой степени пойти на утрату идентичности, сопрягаемой с прошлым – стереотипами непонимания того, что каждая мировая религия является великой, сплачивая на протяжении веков миллионы людей она должна оцениваться по своим собственным критериям. Только тогда мы сможем заложить фундамент, на котором будет построено более справедливое, более свободное от внутреннего напряжения общество.